Священник Алексий Тимаков по своей светской профессии – врач-реаниматолог и долгие годы проработал в реанимации и отделении интенсивной терапии. Какой опыт получает человек, ежедневно видя, как люди уходят из жизни и как уходят из… смерти, возвращаясь к жизни? Что там, за гробовой чертой? И как нам приготовиться… нет, не к смерти, а к жизни – вечной, истинной Жизни? Об этом – наша беседа с отцом Алексием. И конечно, мы не могли не поинтересоваться и медицинской спецификой реаниматологии.

— Отец Алексий, объясните, в чем смысл реанимации с медицинской точки зрения?

— Реанимация — это, чтобы сказать попроще, совокупность мероприятий по оживлению человека, находящегося в состоянии клинической смерти. А клиническая смерть — это остановка кровообращения и дыхания, но, прежде всего, кровообращения.

— А почему останавливается кровообращение? Сердце перестает работать?

— Бывает, что сердце останавливается: тук — и всё, сжалось и не разжимается. Но чаще в критических ситуациях бывает, что сердце еще не совсем остановилось, но кровь гнать уже не способно. В правильном ритме сердце сокращается так: сначала предсердия, потом желудочки, и кровь отправляется в свой путь по всему организму, что мы все очень хорошо чувствуем, например, прощупывая свой пульс. Но когда в сердце начинает разрозненно дёргаться каждая мелкая мышца — отдельно и несвязанно, то оно вроде бы работает, но свою насосную функцию уже не выполняет. Это называется фибрилляцией желудочков. И наступает клиническая смерть, ибо в головной мозг не поступает кровоток, и человек теряет сознание.

— Сколько может длиться клиническая смерть?

— Если не принимать никаких мер — минуты четыре. Потом идут необратимые изменения мозга, и это уже не клиническая смерть, а мозговая, окончательная. А если предпринимать какие-то меры, например, делать массаж сердца и искусственное дыхание, то можно, прокачивая кровь и снабжая её кислородом, поддерживать жизненную способность мозга до какого-то момента — обычно, минут двадцать-тридцать. Критерием тут служит состояние зрачков и их реакция на свет, ибо глаз — это, в общем-то, участок мозга, выведенный наружу.

— Скажите, а как вы, сын священника, попали в медицину?

— Вполне обычно: без всякого блата поступил в институт и закончил его. Да, я из семьи священника, и так получилось, что старший брат сразу избрал себе священническую стезю и накануне моего поступления пошёл служить в наши доблестные вооруженные силы. Мама, врач, много пережившая в своей жизни, уж больно нервничала по поводу армейских перипетий Валентина — это, наверное, и сыграло какую-то роль в выборе мною жизненного пути: институт давал возможность исполнить свой гражданский долг заочно, получив звание лейтенанта (коим я и являюсь — сейчас уже, наверное, в глубоком-глубоком запасе). Я ничуть не жалею, что пошел в медицину. Очень люблю свое дело. Врачеванию я отдал 18 лет своей жизни. Став священником, несколько лет даже совмещал оба горячо любимых мною поприща, но на двух стульях не усидел — пришлось выбирать…

— Вы посвятили 18 лет не просто медицине, а реанимации и анестезиологии...

— Я считаю, что реанимация — это самая простая медицинская специальность.

— Самая простая?

— Конечно! Задачка — как для третьего класса: в одну трубу вливается, в другую выливается. Главное, чтобы не перелить и не вылить много. Всё! Чистая математика: считаешь — сколько флаконов прокапал, сколько жидкости ушло с кровопотерей, физиологическими отправлениями, сколько потерял больной с потом и дыханием, и прочие мелочи и нюансы. И чуть-чуть лекарств. Чуть-чуть, самую малость, чем меньше — тем лучше. И, главное, побольше юмора — существуют же прекрасные заповеди анестезиолога, которые легко найти в Интернете…

В каком-то американском фильме про анестезиологов один из героев говорит, что наша работа — это девяносто пять процентов рутины… правда, при этом добавляет — и пять процентов панического ужаса… Три-четыре таких «ужаса» мне довелось пережить самому — во всех случаях исход был благополучным.

— Реаниматологи на рубеже между жизнью и смертью, видят, как люди уходят… Как это воспринимают врачи?

— Всё-таки почти все врачи — циники. Это нормальная защитная реакция. И если, работаешь в медицине, особенно экстренной, то трудно не обрасти хоть какой-то степенью цинизма, без этого, наверное, быть врачом, тем более в этой специальности, просто невозможно…

— Вы имеете в виду шуточки о смерти?

— Да, шуточки постоянные на тему отшествия человека. И они при всём том очень милые! Например: в реанимационное отделение одной из Тбилисских больниц вбегает запыхавшийся мужчина и возбужденно спрашивает: «Скажытэ, Махарадзе жив ышо?!» — «Нэт пока исчо…»

Цинизм, как я понимаю, возник в Элладе - как ответ на тотальную власть рока и как интуиция о его преодолении. Собственно говоря, в Греции отнюдь не Олимпийцы были богами: подлинным божеством у них был именно рок, которому подчинялся и Зевс. Реаниматологи, постоянно дежурящие на этой самой границе жизни и смерти и кожей ощущающие неизбежность последней, очень остро воспринимают свое бессилие. Я часто вспоминаю слова одного из ветеранов российской реанимации, Павла Васильевича Владимирова, который рассказывал, как однажды утром пришел на дежурство, а его товарищ, с которым они вместе столько всего перелопатили, совершенно измотанный ночным бдением, пробормотал ему: «Слушай, Павлик, я в этой проклятой медицине никак не могу понять две вещи: отчего больные умирают, и почему они выживают…» Цинизм и есть некая защита от собственного бессилия, но это именно то бессилие, от которого один шаг до понимания, что сила Божия совершается в немощи…

— Помните свою первую реанимацию? Многому приходилось учиться? Все-таки одно дело — теория, и совсем другое дело — когда перед тобой умирающий человек…

— Первым местом моего врачебного служения была «Скорая помощь». Там было немало ситуаций, когда я оказывался в нужный момент в нужном месте и оказывал посильное пособие. Но конкретных успешных реанимационных попыток не случилось ни разу — то приедешь слишком поздно, то медикаментов не хватает (это же было в далёкую доперестроечную эпоху), да и, если честно, ни опыта, ни умения не хватало. А врачом, собственно говоря, я ощутил себя в 81-й больнице. Там был замечательный доктор Константин Михайлович Иванов, который, наверное, и привил мне медицинское самосознание. Самое удивительное, что под его началом я трудился очень недолго, вряд ли больше полугода, а потом я просто рядом чувствовал присутствие его личности. И контакт с ним, возможность подойти и что-то спросить, оказались очень важными. Что-то «переливалось» из него в меня. Но я никогда и близко не мог подойти к тому уровню врачевания, которым обладал он. Это был врач от Бога. И знаете, он так образно про себя рассказывал: «Поначалу, в первые годы своего лекарства, я просто ложился к больному в постель». То есть он умел «болеть» вместе с больным. И действительно, он потрясающе слышал и чувствовал пациента. В его голове «хранились» электрокардиограммы практически всех тех, кого он лечил. Двое моих друзей как-то принесли из приемного отделения ему на консультацию неподписанную, только что отснятую ленту ЭКГ поступившего повторно больного, и он тут же его «опознал». А прошло месяцев пять после того, как этого больного выписали из кардиологии, которой заведовал Константин Михайлович… В этой больнице и произошло мое приобщение к реанимации.

— Что приходилось делать?

Непростая физически, между прочим, работа — непрямой массаж сердца, да еще и «дышать» за человека

Непростая физически, между прочим, работа – непрямой массаж сердца, да еще и «дышать» за человека

— На нашем медицинском жаргоне это называлось «откачивать» больного. Непростая физически, между прочим, работа — непрямой массаж сердца, о котором я уже говорил: когда произошла остановка кровообращения, нужно достаточно резкими и притом не очень грубыми движениями, чтобы не поломать рёбра, прижимая грудину к позвоночнику, заставлять сердце выбрасывать кровь и выполнять свою насосную функцию. Несколько врачей заняты, все в мыле, в поту… Меняются: один, другой, третий… Дело трудоемкое, неблагодарное… И при этом необходимо обеспечивать дыхание, потому что дыхание тоже достаточно быстро останавливается. Только в таком случае можно сохранить оксигенацию (снабжение кислородом) мозга — вот и «дышишь» за человека. А ситуация, как правило, очень острая, особенно когда это происходит в обычной палате, куда тебя срочно и, естественно, неожиданно, вызвали, и аппарата искусственного дыхания там нет. Поэтому возможно только, в лучшем случае, проводить вспомогательное дыхание через специальный дыхательный мешок Амбу, который, увы, не всегда успеваешь с собой прихватить, или — «рот в рот»: один дышит, другой «качает».

Я помню одну из первых безуспешных реанимаций в этой больнице. Долго пыжились, в конце концов, Константин Михайлович обречённо выпрямляется и даёт команду отбоя: «И чего мы старались-то? — и показывает на открытую форточку, — душа-то улетела. Вот была бы закрыта, глядишь, всё бы получилось…» А это, учтите, был 1987 год, когда еще о душе говорили, сами знаете, с какой осторожностью.

«И вдруг он понял, что Бог есть!»

— И через такой цинизм люди приходили к Богу?

— Большинство моих знакомых — люди верующие. Но говорить о том, что они тогда были верующими, наверное, было бы не совсем правильно. Скорее, у них было какое-то предощущение Бога.

Работая в те годы реаниматологом, я много со своими коллегами разговаривал, тем более что у меня все-таки литературная база была неплохая по тем временам, а другие не имели вообще никаких основ — ни философских, ни религиозных… Ничего, только свои какие-то домыслы: в чем варились, тем и жили. Исключение, как я позже выяснил, составлял Константин Михайлович, знакомый с работами Евгения Трубецкого.

Я очень хорошо помню один разговор, который сам в значительной степени и спровоцировал. Было легкое дежурство, вернее, даже не легкое, а никакое: ни одного больного в палате. И ко мне пришел мой коллега — молодой доктор. Моложе меня года на четыре был…

— Сколько вам было тогда лет?

— Это было осенью 1987 года. Мне шёл двадцать девятый год. Так вот, этот доктор только институт закончил, причем закончил как баскетболист. А в советское время люди, занимавшиеся спортом и игравшие за институт — в баскетбол, например, — на льготных основаниях сдавали экзамены. Этот доктор, Руслан Радомирович Герасимов, — здоровый-здоровый такой, почти совсем лысый парень. Да еще, как только он после института поступил к нам в интернатуру, его сразу же сделали комсоргом больницы — соответственно, на нем лежала обязанность советского атеистического просвещения. Конечно, к тому времени почти все уже на это плевали, как на формальность, но всё равно советская подоплека — она была советской подоплекой. Я тогда обучался в ординатуре, и у нас с ним сложились тёплые отношения, т.к. часто во время его дежурств я оказывался в реанимации, когда там было очень жарко — а рук всегда не хватает — и один медбрат по этому поводу острил: «Там, где Тимаков, там реанимация!» — на что я отшучивался, — «Нет, где реанимация, там Тимаков. Стреляли!» — вспоминая известного киногероя.

Так вот, он пришел ко мне просто так, «побалаболить» вечером. И я ему и предложил тему: «Представь себе, что ты — врач “Скорой помощи” (я-то сам опытно знал, о чём говорил). И по “закону парных случаев” (такой, уверяю Вас, есть) ты с интервалом в два-три часа получаешь два вызова с идентичным поводом — падение с высоты. Сначала, где-то часиков в одиннадцать-двенадцать ночи, первый. Приезжаешь, восстанавливаешь ситуацию, расспрашивая очевидцев. И оказывается, что, допустим, молодой человек увидел девочку на карнизе или на подоконнике, попытался пройти по карнизу к ней, спасти — не получилось, сорвался; или пожар был, или еще что-то подобное… Короче, он упал вниз. Ты уже ничего сделать не можешь. Ты приехал, посмотрел, посострадал… К этому моменту уже подъехала бригада милиции, ты всё оформил и уехал. А в два-три часа ночи, только ты прилег на свой топчан, только протянул ноги, вдруг: «Бригада — на вызов!» Ты поднимаешься, берешь свой чемодан, едешь, и опять — падение с высоты, только теперь — это ханыга, который перепутал дверь с окном. Какое у тебя будет отношение к одному трупу и к другому? Разве не разное?»

— В этом сравнении тоже есть определенная доля цинизма…

— Безусловно, и я не готов отрицать того, что ко мне это не пристало… И юноша начал размышлять. А так как философской дисциплины у него не было никакой — а сам он дураком хоть и не был, но, в общем-то, думать не очень-то привык - то периодически допускал логические ошибки. Но, к его чести, когда я ему указывал на них, он возвращался и строил цепочку умозаключений заново. Мы с ним разговаривали, наверное, часов пять. Во всяком случае, очень-очень долго. Он «рожал» все эти построения: как, чего, почему, отчего? Во-первых, почему у него разное отношение к этим людям? Ведь ты — врач; и там, и там — падение с высоты; и там, и там ты ничего поделать не можешь. С точки зрения врача — всё одинаково, а у тебя отношение к первому — одно, а второго хочется еще ногой пнуть за то, что тот всем своим близким жизнь испортил! Да и тебе подремать не дал.

Три вещи, ради которых можно пожертвовать жизнью: любовь, творчество, истина. Все три — главные.

Три вещи, ради которых можно пожертвовать жизнью: любовь, творчество, истина. Все три – главные

Он пришёл к выводу: в одном случае — это самопожертвование, а в другом — саморастрата. А жизнь — такая штука хорошая! Дороже ничего не придумать. Но если ты включаешь самопожертвование как явление, оправдывающее потерю жизни, то, соответственно, надо выяснить: а что есть такого важного, ради чего можно жизнью пожертвовать? Он опять долго думал, краснел, пыхтел. Старался, очень хорошо старался, изо всех сил. И пришел к мысли, что, в общем-то, есть три вещи, ради которых действительно можно пожертвовать жизнью. Первое — это любовь. Это касается и войны: любой солдат умирает за мать, за отца, за ребенка, за жену… — ради любви к ним. Он готов умирать. Он не хочет, но он идет, потому что знает, что по-другому нельзя. Второй момент — это, наверное, творчество.

— Интересно!

— Да, творчество, потому что иной человек так работает, что на работе — буквально сгорает! Вспомним Илью Ильича Мечникова, который выпил испражнения больного холерой. Надеялся заболеть, но не заболел. Не мог понять почему, а у него просто хорошо желудок работал, и поэтому он не заразился. Представляете, какое самопожертвование! Да, опять-таки, здесь и любовь есть — ко всему человечеству вообще, но в любом случае это творческий порыв. Или как, например, люди пишут картины, стихи — они все просто входят туда, с головой. Опять-таки игра — это же момент творчества! Я помню, как однажды играл в шахматы в поезде, мне было лет десять. Отец меня потерял в вагоне, серьезно! А я тогда обыграл очень хорошего мастера, хотя сам играл весьма посредственно. Я помню ту ситуацию, как я этой партией жил и дышал! Это тоже творчество, это — важно! Но я не хочу сказать, что это какой-то фанатизм, нет. Просто ты всерьез этим занят и по-настоящему этим живёшь.

И последний момент — это истина. Поиск истины.

— Самое высшее?

— Нет, высшие — все три.

— Они равны?

— Одно без другого не существует.

— Очень интересная мысль!

— Тот же Мечников этим своим героическим поступком искал и истину… А что такое творчество без любви? Это Хиросима. Что такое любовь без истины?

— Жестокость какая-нибудь?

— Нет, это: «любовь зла: полюбишь и козла»! Я люблю козла, а думаю, что это Иван Царевич. Ну, или Василиса Прекрасная. Я понимаю, что имею право козла полюбить. Вот козлик, пушистый такой, беленький, пусть рогатый, и я его люблю. Но не надо делать из него Ивана Царевича! Иначе это — кумиротворчество…

Что такое творчество без истины? Сизифов труд…

Так что любовь, творчество, истина — одно без другого никак не существует. Вернее, одно без другого превращается в некую абракадабру, уничтожающую их.

У Бориса Леонидовича Пастернака есть великая формула: цель творчества — самоотдача, а не шумиха, не успех. А цель любви?

— Приблизиться к Богу…

— Это так, но реализуется это через самоотдачу! А цель поиска истины? Самоотдача! Самопожертвование, Голгофа, ребятки. Голгофа! Недаром мы исповедуем Бога и как Любовь, и как Творца, и как Истину — вопрос киника Пилата: «что есть истина?» — с точки зрения Евангелия — не правомочен; правомочен вопрос: «Кто есть Истина?» Кстати, Пилат ненароком нашёл ответ на вопрос, поставленный его дальним предшественником, Диогеном Синопским: тот искал человека днём с огнём, а игемон вывел к толпе связанного Христа и сказал: «Вот Человек!»

Но в том разговоре я не называл ничего, парень фактически сам приходил к этим категориям. Я ему чуть-чуть только, может быть, подсказывал. Вспоминали мы с ним тогда и Джордано Бруно, хотя, конечно, никакого отношения к подлинному творчеству тот не имел.

— Джордано Бруно?

— Он не был учёным. И сожгли его отнюдь не как учёного, а как еретика, практиковавшего магию, что, разумеется не оправдывает инквизицию… В советское время был свой шаблонный штамп представлений о творческих начинаниях, и Бруно, в этом смысле, был иконой… В общем, у того парня все «устаканивалось», и он понимал, что это он сам так думает, что он сам к таким выводам приходит, несмотря на мою помощь. Подвоха не было. Итак, любовь, истина и творчество. Обсудили мы тогда и то, что одно без другого никак не получается. И я говорю: «Слушай, вот ты — живой человек, ты обладаешь личностным бытием. Скажи, может ли быть что-то больше, чем личностное бытие?» – «Нет». – «Вот мы с тобой выделили три категории, но мы не поставили точки над “i”, потому что возникает вопрос: а обладают ли эти три категории личностным бытием? Если они не обладают личностным бытием, то их нельзя разменивать на жизнь, иначе это будет саморастрата».

— И какая была реакция?

Если в жизни есть смысл, то есть Бог! А если Бога нет — то нет и смысла в жизни

Если в жизни есть смысл, то есть Бог! А если Бога нет – то нет и смысла в жизни

— И он задумался. Знаете, очень было приятно и интересно наблюдать за «мордахой» человека, который приходил к факту бытия Божия. Сам. Вот он сидел и приходил к этому самому факту. По-моему, у него очки полезли на лысину, нижняя челюсть отвалилась, глаза вытаращены: «Алексей Владимирович! Как же это?! Я же абсолютно точно знаю, что это не так, что этого нет! Как я к этому пришел?» – «Мы с тобой, Руслан Радомирович, — говорю, — исходили из непроверенной посылки!» Он обрадовался: «Из какой?» «А мы в основу наших рассуждений негласно положили, что в жизни есть смысл. Если в жизни есть смысл, то есть Бог! А если Бога нет — то нет и смысла в жизни. И одно без другого не существует». Он потух тут же, совсем потух, встал, ушел и меня месяца два или три обходил стороной.

Это как раз был 1987 год, а 1988 год — это уже другая эпоха! Это уже год тысячелетия Крещения Руси. И все заговорили как раз о душе, о Боге. И вдруг он ко мне приходит и говорит: «Я крестился!» И я понимаю, что это он сам выбрал. Правда, как он был до этого эдаким бесшабашным разгильдяем, так им и остался, но это не имеет значения — человек он очень даже симпатичный…

Но вот само переживание, вот этот опыт, как он сам пришел к мысли о Боге… — я до сих пор вспоминаю, купаясь в той ситуации, вспоминаю эту совершенно обалдевшую физиономию — комсорга, баскетболиста, начинающего реаниматолога, мальчишки еще… который понял, что Бог есть!...